Город спит и во сне улыбается,
В небе звезды мерцают, маня.
Александр Сергеевич
Мается –
В изголовье сидит у меня.
Посидел, помолчал, пригорюнился,
Головою курчавой трясет…
– Что, брат, Пушкин? – в сердцах говорю ему.
– Ничего, – молвит, – так как-то все…
Скушно, сударь. Куда бы полезнее
Почитать.
Где же книжка твоя?
Так-то, брат. В изголовье поэзии
Только звезды, да Туркин, да я.

«Я к вам пишу…» –
так начала письмо я,
Тем переплюнув многих поэтесс.
А дальше – от себя.
Писала стоя.
И надписала:
«Пушкину А. С.»
И дождалась!
У моего подъезда
Остановились как-то «Жигули».
Суров как месть,
неотвратим как бездна,
Выходит Пушкин вместе с Натали.
Кудряв как бог,
стремительный,
в крылатке,
Жену оставив «Жигули» стеречь,
Он снял цилиндр,
небрежно смял перчатки
И, морщась,
произнес такую речь:
– Сударыня, пардон,
я знаю женщин
И воздаю им должное, ценя,
Но прибыл вас просить,
дабы в дальнейшем
Вы не рассчитывали на меня… –
Стояла я
и теребила локон,
Несчастней всех несчастных поэтесс,
И вижу вдруг,
что едет мимо окон
И делает мне ручкою
Дантес.

Темнеет. Пушкина читаю
холодным уходящим днем
и рифм воркующую стаю
впускаю в сумеречный дом,
и вечер в голубом раздолье
на здешний, снежный, не похож,
и с молодой женой в гондоле
плывет куда-то старый дож.
Куда? — не сказано об этом,
что дальше будет? — не прочтешь,
стих, не дописанный поэтом,
отметил лишь одной звездой
высь голубую над лагуной
и щеку догаресы юной
погладил ветром, и покой
разлил.