Уходят, уходят могикане.
Дверей не тронув.
Половицами не скрипнув.
Без проклятий уходят.
Без криков.
Леденея.
Навсегда затихая.

Их проклинали лживо,
хвалили
лживо.
Их возносили.
От них отвыкали…
Могикане
удивлялись и жили.
Усмехались и жили
могикане.
Они говорили странно,
поступали странно.
Нелепо. Неумно. Неясно…

И ушли,
не испытав страха.
Так и не научившись
бояться.

Парни с поднятыми воротниками,
в куртках кожаных,
в брюках-джинсах.
Ох, какими словами вас ругают!
И все время удивляются: живы?!
О проблеме вашей
спорят журнальчики —
предлагают убеждать, разъяснять…
Ничего про это дело вы не знаете.
Да и в общем-то
не хотите
знать…

Равнодушно меняются столицы —
я немало повидал их,—
и везде,
посреди любой столицы вы стоите,
будто памятник
обманутой мечте.

Идут обыденные дожди,
по собственным лужам
скользя.
Как будто они поклялись идти,-
а клятву нарушить
нельзя…
Даже смешно — ничего не ждешь.
Никакого чуда
не ждешь.
Засыпаешь —
дождь.
Просыпаешься —
дождь.
Выходишь на улицу —
дождь.
И видишь только пустую мглу,
город видишь
пустой.
Газировщица
скрючилась на углу —
упорно торгует водой.
А воды вокруг! —
Столько воды,
просто некуда разливать.

Я действительно подкуплен.
Я подкуплен.
Без остатка.
И во сне.
И наяву.
Уверяют советологи: «Погублен…»
Улыбаются товарищи: «Живу!..»

Я подкуплен ноздреватым льдом кронштадтским.
И акцентом коменданта-латыша.
Я подкуплен военкомами гражданской
и свинцовою водою Сиваша…
Я еще подкуплен снегом белым-белым.
Иртышом
и предвоенной тишиной.
Я подкуплен кровью павших в сорок первом.