Эй, скажи, что это значит,
Ты, кого в ярмо впрягают,
Чью свободу попирают!
Сам тоскуешь, доля плачет,
И повсюду недостача…
Сеешь в поле ты немало,
Хоть и скупо всходит нива,
Отвечай же мне правдиво:
Что тебя здесь приковало?
Иль других путей не стало,
Или мир тебе закрылся?
Иль ты слеп и глух, как прежде?
Ребра видны сквозь одежду,
А сквозь шапку чуб пробился;
Что ж, ты век терпеть решился?

О город, город, о город, город,
в твою родную рвануться прорубь!

А я на выезде из Бологого
застряла в запасных путях,
и пусто-пусто, и голо-голо
в прямолинейных моих стихах.

И тихий голос, как дикий голубь,
скользя в заоблачной вышине,
не утоляет мой жар и голод,
не опускается сюда ко мне.

Глухой пустынный путейский округ,
закрыты стрелки, и хода нет.
Светлейший город, железный отрок,
весенний холод, неверный свет.

Двойки, сбор металлолома —
Всё отныне ерунда.
Я решил уйти из дома.
И уйду. И навсегда.

Потому что невозможно
От зари и до зари
Слышать: — Тихо! Осторожно!
Не реви! Не рви! Не ври!

И к учёбе я не годен,
И в семье со мной беда…
Всё. Отмучался. Свободен.
Ухожу. И навсегда.

Чёрный флаг на белой мачте.
Вместо якоря — утюг.
Маяки, в ночи маячьте,
Освещайте путь на юг…

Потемнеет день в окошке,
Мама, вглядываясь в даль,
Скажет: — Скучно жить без Лёшки.

В темнеющих полях ещё белеют лица,
И смертная на них уже упала тень.
Нам не в чем упрекнуть солдат Аустерлица,
Но завтра, Бонапарт, настанет новый день.

Ещё стоит разрыв бризантного снаряда,
Но гамбургский счёт уже один-один.
Ещё теплы тела в окопах Сталинграда,
Но в стёклах мёртвых глаз уже горит Берлин.

И рано, господа, нам подбивать итоги –
Не нами этот мир вращать заведено,
В морях или горах, дворце или остроге,
Но завтра новый день наступит всё равно.