Нету меня, я покинул Рассею,
Мои девочки ходят в соплях.
Я теперь свои семечки сею
На чужих Елисейских полях.

Кто-то вякнул в трамвае на Пресне:
«Нет его, умотал, наконец.
Вот и пусть свои чуждые песни
Пишет там про Версальский дворец!»

Слышу сзади обмен новостями:
«Да не тот, тот уехал — спроси!»
«Ах, не тот?» — и толкают локтями,
И сидят на коленях в такси.

Водой наполненные горсти
Ко рту спешили поднести —
Впрок пили воду черногорцы
И жили впрок — до тридцати.

А умирать почетно было
Средь пуль и матовых клинков,
И уносить с собой в могилу
Двух-трех врагов, двух-трех врагов.

Пока курок в ружье не стерся,
Стреляли с седел, и с колен,-
И в плен не брали черногорца —
Он просто не сдавался в плен.

А им прожить хотелось до ста,
До жизни жадным, — век с лихвой,-
В краю, где гор и неба вдосталь,
И моря тоже — с головой:

Шесть сотен тысяч равных порций
Воды живой в одной горсти…
Но проживали черногорцы
Свой долгий век — до тридцати.

Суров же ты, климат охотский,-
Уже третий день ураган.
Встает у руля сам Крючковский,
На отдых — Федотов Иван.

Стихия реветь продолжала —
И Тихий шумел океан.
Зиганшин стоял у штурвала
И глаз ни на миг не смыкал.

Суровей, ужасней лишенья,
Ни лодки не видно, ни зги,-
И принято было решенье —
И начали есть сапоги.

Последнюю съели картошку,
Взглянули друг другу в глаза…
Когда ел Поплавский гармошку,
Крутая скатилась слеза.

Я весь в свету, доступен всем глазам,-
Я приступил к привычной процедуре:
Я к микрофону встал как к образам…
Нет-нет, сегодня — точно к амбразуре.

И микрофону я не по нутру —
Да, голос мой любому опостылит,-
Уверен, если где-то я совру —
Он ложь мою безжалостно усилит.

Бьют лучи от рампы мне под ребра,
Светят фонари в лицо недобро,
И слепят с боков прожектора,
И — жара!..