Я тоскую в Москве о многом:
И о том,
Что с тобою мы — врозь,
И о горных крутых дорогах,
Где нам встретиться довелось.
Не забуду дороги эти,
Альпинистов упругий шаг.
Все мне кажется — горный ветер
Чем-то близок ветрам атак.

Пиджак накинул мне на плечи —
Кивком его благодарю.
«Еще не вечер, нет, не вечер!»-
Чуть усмехаясь, говорю.

А сердце замирает снова,
Вновь плакать хочется и петь.
…Гремит оркестра духового
Всегда пылающая медь.

И больше ничего не надо
Для счастья в предзакатный час,
Чем эта летняя эстрада,
Что в молодость уводит нас.

Уже скользит прозрачный месяц,
Уже ползут туманы с гор.

Я ушла из детства в грязную теплушку,
В эшелон пехоты, в санитарный взвод.
Дальние разрывы слушал и не слушал
Ко всему привыкший сорок первый год.

Я пришла из школы в блиндажи сырые,
От Прекрасной Дамы в «мать» и «перемать»,
Потому что имя ближе, чем «Россия»,
Не могла сыскать.

Тихо плакали флейты, рыдали валторны,
Дирижеру, что Смертью зовется; покорны.
И хотелось вдове, чтоб они замолчали —
Тот, кого провожали, не сдался б печали.
(Он войну начинал в сорок первом, комбатом,
Он комдивом закончил ее в сорок пятом.)
Он бы крикнул, коль мог:
— Выше голову, черти!
Музыканты, не надо подыгрывать смерти!
Для чего мне рапсодии мрачные ваши?