Он честно мастерил семью.

Был дух мятежный за семью
Дверьми бесповоротно заперт.
Упрямец,
он был долго занят
Охраною таких законов,
Которых не понять, не стронув.

Семья семьей. Но снег зимой
Однажды на пути домой
Увлек его к былым поземкам,
Метелицам, буранам, стужам…

Он ощутил себя потомком
И предком, а не просто мужем
С авоськами. (Открою скобки:
Кульки, и банки, и коробки —
Живая жизнь, а не мещанство.

A за Уралом — сгустки городов
все реже, электрического света
все меньше, и до самых берегов
все первозданней континент, планета.

Еще угроз природы и даров
здесь не расчислили проект и смета.
Еще здесь царствует зима и лето,
то лиственный, то снеговой покров.

Еще костров лишь редкие огни.
Еще пространство, космосу сродни,
пугает и притягивает душу.

Еще Сибирь лежит, как белый лист,
который расстилает урбанист —
вот-вот начертит что-то черной тушью.

Посвящается рабоче-крестьянским поэтам

Писали до сих пор историю врали,
Да водятся они ещё и ноне.
История «рабов» была в загоне,
А воспевалися цари да короли:
О них жрецы молились в храмах,
О них писалося в трагедиях и драмах,
Они — «свет миру», «соль земли»!
Шут коронованный изображал героя,
Классическую смесь из выкриков и поз,
А чёрный, рабский люд был вроде перегноя,
Так, «исторический навоз».

На Казанском или на Волковом
Время землю пришло покупать.
Ах! под небом северным шелковым
Так легко, так прохладно спать.

Новый мост еще не достроят,
Не вернется еще зима,
Как руки мои покроет
Парчовая бахрома.

Ничьего не вспугну веселья,
Никого к себе не зову.
Мне одной справлять новоселье
В свежевыкопанном рву.