Не дельфины выгибают спины,
Выгибают спины острова.
Сладкой горечи родной рябины
Не теряют русские слова.
Посреди иноплемённой речи
Слышу я российский говорок…
Далеко и вроде недалече
Закипает, пенится горох.
За кормою — то ли от гороха,
То ль от этой кипени — бело.
Зимняя мерещится дорога,
Будто снегом всё перемело.
Передуло, переполошило,
Запуржило полевую Русь…
Потому-то остро так, так живо
Всякую воспринимаю грусть.
Ветер северный нахлынул,
Навевает снег и стужу,
Землю темную заносит.
Тучи темные нависли,
Ни звезды в холодном небе,
Только снег во тьме сияет.
Лютый ветер стужу гонит,
В тишине тревогу будит,
Ночь нависла над землею.
Как в пустом остывшем поле,
В глубине души застыли
Ночи тень и лютость стужи.
Лютый ветер стужу гонит,
Тучи темные нависли,
Ночь нависла над землею.
Труженицам Тамбовщины посвящается
Когда ещё поля под вьюгой,
Окно бело от холодов, —
Присядьте, милые подруги,
Над строками моих стихов.
И отдохните в синий вечер,
Пока затих в степи овин.
…Всю жизнь
продлился «год мужчин»,
А в прошлом –
выдался «год женщин»…
Мы в год прошедший,
как всегда, —
Детей растили,
Шли по пашне.
И хлеб
И лес
в степной красе
Растут не без участья нашего,
Кирпич к кирпичику положим,
На косогоре встанет дом.
Отзвенит столетье белой льдинкой
Новая зима белым-бела.
Молодость моя была грузинкой.
Юность же казачкою была.
Как вершил я свой аллюр позорный,
Жухлые поводья теребя!..
Конская спина в воде озёрной
норовит уйти из-под тебя.
И на чувство это уповая,
Возродя и плеск, и конский храп,
снова память полувековая
воскрешает всё, чему я раб:
ковыля серебряное чудо,
жаркий бой стрекоз, и вдалеке
профиль прибазарного верблюда
на форштадском мусорном песке,
нежно голубеющие банки
баб-молочниц, тусклый звон монет,
и голодный старый вор в кровянке,
горько обличающий весь свет…
Память, соучастница прямая,
шарит диким взглядом на авось…
Мало что в минувшем понимая,
знаю я грядущее насквозь:
там живут видения такие,
что стены магической стекло
звать похабным словом «ностальгия»
мне, как вор сказал бы, – западло…
